Книга Глиняный мост  - Маркус Зузак

– Ребята? – доносился голос. – Ребята, кто-нибудь видел Томми?

У Генри наготове шепот: длинные светлые локоны над раковиной.

– Ни слова, мандюк мелкий.

Кивок. Быстрый кивок, еще и еще.

Так у нас была заведена жизнь.

В пять лет, как и всех остальных, Клэя стали учить музыке.

Мы терпеть не могли пианино, но учились.

Клавиши ВЫХОДИ ЗА МЕНЯ и Пенни.

Пока мы были совсем малы, она говорила с нами на своем прежнем языке, но лишь когда укладывала спать. Бывало, останавливалась и что-нибудь объясняла, но год за годом язык постепенно уходил. А вот музыка оставалась непреложной, и у нас были разные степени успешности.

Я был почти способным.

Рори – откровенный дуболом.

Генри мог стать виртуозом, если бы только захотел.

Клэй усваивал довольно небыстро, но зато, раз усвоив, уже не забывал.

Последний, Томми, успел позаниматься лишь пару лет, и Пенни заболела; может быть, к тому времени она уже сломалась, и сломалась, думаю, в основном по вине Рори.

– Прекрасно! – кричала она ему, стоя рядом, сквозь обвал искалеченной музыки. – Урок окончен!

– Что?

Он как раз осквернял предложение руки и сердца, которое тогда уже выцветало, и довольно быстро, но так никогда и не выцвело до конца.

– Что такое?

– Я говорю, закончили!

То и дело она задавалась вопросом, что сотворил бы из него Вальдек Лещчушко, или, вернее, что он сотворил из нее. Куда девалось ее терпение? Где еловая лапа? Или в этой стране – эвкалиптовая ветка? Она понимала, сколь велика разница между пятерыми пацанами-мужичками и домашней девочкой-отличницей, но все равно не могла без горечи смотреть, как Рори гоголем выходит из комнаты.

Для Клэя сидеть в углу гостиной было обязанностью, но такой, которую он исполнял с охотой; он, по крайней мере, старался стараться. А после занятия хвостом тянулся за Пенни на кухню, где задавал свой двусловный вопрос:

– Эй, мам?

Пенни подходила к раковине. Подавала ему клетчатое кухонное полотенце.

– Пожалуй, – говорила она, – я сегодня расскажу тебе о домах и как я думала, что они из бумаги.

– А про тараканов?

И тут она не могла удержаться.

– Такие огромные!

Но кажется мне, что время от времени они, наши родители, спрашивали себя, зачем выбрали такую жизнь. Чаще всего ссоры вспыхивали из-за мелочи, когда накапливались бардак и раздражение.

Помню, однажды летом две недели напролет шел дождь, и мы приходили домой, извалянные в грязи. У Пенни в должный момент лопнуло терпение, и она схватила деревянную ложку. И принялась охаживать нас по рукам и по ногам – куда только могла достать (и грязь: как перестрелка, как шрапнель) – пока не изломала в щепки две таких ложки, и тогда швырнула по коридору ботинок. Кувыркаясь с носка на пятку, он летел и, каким-то образом набрав скорость и высоту, попал в Генри, шмякнул прямо в лицо. Разбил губы в кровь; Генри проглотил выбитый зуб, а Пенни сползла на пол возле ванной. Мы попытались подступить к ней с утешениями, но она вскочила на ноги и рявкнула:

– Идите к черту!

Лишь через несколько часов она наконец пришла посмотреть Генри, а он все еще не решил, то ли он перед ней виноват, то ли зол на нее? В конце концов, лишиться зуба – дело прибыльное. Генри сказал:

– Мне даже зубная фея не заплатила!

И показал дырку.

– Зубная фея, – сказала Пенни, – узнает.

– А как ты думаешь, она платит больше, если ты проглотил зуб?

– Кроме тех случаев, когда ты весь в грязи, как свин.

Мне же из родительских споров больше всего запомнились связанные со школой Хайперно. Бесконечная проверка работ. Жестокость родителей. Или синяки, полученные от разнимаемых драчунов.

– Господи боже, дай ты им уже поубивать друг друга! – не выдержал как-то отец. – Как можно быть такой…

Пенни завелась.

– Какой?

– Ну, не знаю… наивной, да просто глупой – думать, будто что-то можешь изменить.

Отец уставал и находился на взводе, от стройки и от нас. Взмахом руки обводил дом.

– Ты столько времени убиваешь на тетради, стараешься всем помочь, а посмотри сюда – посмотри на этот дом.

И правда: повсюду разбросанные лего, валяется одежда в ошметках пыли. Туалет напоминал общественный, из тех, что были ее «благами свободы»: ни один из нас не притрагивался к ершику.

– И что? Мне сидеть дома и разгребать?

– Ну нет. Я же не об этом хотел…

– Купить драный пылесос?

– Ну, блин, я же не об этом говорю.

– НУ А О ЧЕМ ТЫ ГОВОРИШЬ? – взревела Пенни. – А?!

Именно крик заставлял ребенка обернуться, когда досада переходила в ярость.

В тот раз они разошлись не на шутку.

Но на этом все не кончилось.

– ТЫ ДОЛЖЕН БЫТЬ НА МОЕЙ СТОРОНЕ, МАЙКЛ!

– Я и есть! – ответил он. – …Я и есть.

А потом негромко, даже жестче:

– Ну, может, тогда ты это как-нибудь покажешь.

Буря стихает, повисает молчание.

Впрочем, как я и сказал, такие моменты выдавались редко, и родители вскоре примирялись возле пианино: символа нашего подросткового бесправия.

Но для них – острова спокойствия посреди бушующего шторма.

Однажды Пенни исцелялась Моцартом, а Майкл стоял рядом; потом он положил ладони на инструмент: в солнечные пятна, упавшие на крышку из окна.

– Я бы написал «прости меня», – сказал он, – но забыл, куда задевал краску…

И Пенелопа в ту же секунду бросила играть. Намек на улыбку, вызванную из памяти.

– Ну, и к тому же здесь уже нет места, – сказала она и продолжила играть по надписанным клавишам.

Да, она продолжала играть, этот оркестр в составе одной женщины, и когда хаос, случалось, перехлестывал через край, то вспыхивали и нормальные, как мы их называли, споры – нормальные свары – это в основном между нами, братьями.

Тут надо вспомнить, что в шесть лет Клэй начал играть в футбол: и на спортплощадке, и в дикий, который мы устраивали сами, носясь вокруг дома. Со временем мы стали делиться на такие команды: отец, Томми и Рори против нас с Генри и Клэем. На последнем захвате можно было пустить мяч через дом над крышей, но только если Пенни не сидела на лужайке, читая или проверяя бесконечные тетради.

– Эй, Рори, – говорил, бывало, Генри, – а ну, напади на меня, я тебя размажу.